Александр Храмов
Опубликовано на портале Кредо.ру 23 декабря 2008 года
http://www.portal-credo.ru/site/?act=news&id=67571&type=view
«Оптимизм»
востока и «пессимизм» Запада…
18 декабря в рамках серии дискуссионных встреч
"Православие, католицизм, протестантизм в истории Европы", проходящих
в доме-музее Горького, расположенном на Малой Никитской улице, состоялось
выступление Михаила Дмитриева, доктора исторических наук, сотрудника кафедры истории южных и западных славян
истфака МГУ. Оно было посвящено сравнению «оптимистического» православного
Востока и «пессимистического» католического Запада.
Дмитриев в начале доклада поставил перед собравшимися
вопрос: «правильно ли говорить, что существует единая христианская антропология
(учение о грехе, о спасении)»? Сам Дмитриев дает на него отрицательный ответ.
Чтобы доказать это, Дмитриев сопоставил в своем
докладе учение блаж. Августина (как ключевой фигуры в истории западной
патристики) о «первородном грехе» с подходом восточных Отцов Церкви. Согласно
учению Августина, после грехопадения Адама каждый вновь родившийся человек
наследует во всей полноте и его грех. Соответственно, люди испорчены грехом и
не могут не грешить. Младенцы зачаты в результате сексуального контакта,
который принципиально греховен, и потому с самого рождения тоже в полной мере
испорчены «первородным грехом», доказывал Августин. И, как считали многие последователи
Августина (делая вполне последовательный вывод из его учения о «первородном
грехе»), если младенцы умерли некрещеными, то они попадут в ад.
Как отметил Дмитриев (об этом писал еще
о. Иоанн Мейендорф), одной из причин подобного учения стал некорректный перевод
фрагмента из Послания к Римлянам (стих 5:12) на латинский язык. В латинском переводе (и, кстати, и в русском
синодальном) этот стих звучит так: «Посему, как одним человеком грех вошел в
мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков,
потому что в нем все согрешили». Но, на самом деле, слова «в нем»
некорректны (их уже нет в экуменических переводах Библии, которые сейчас
издаются католической церковью), а именно на этом переводе Августин, не
читавший бегло по-гречески и пользовавшийся Вульгатой (латинским переводом
Библии) во многом и основал свое учение об Адамовом грехе, присущем всей человеческой
природе и наследуемом из поколения в поколение.
Православные Отцы Церкви читали Библию в оригинале и
потому считали, что от Адама человек наследует смертность и слабость, но не
грех (после грехопадения человеческая природа стала «удобосклоняемой
ко греху», и именно эта «удобосклоняемость»,
а не сам грех, передается по наследству.) Поэтому и дети до 7 лет в
православной традиции считаются не причастными греху. Таким образом,
православный взгляд на человеческую природу, в отличие от католического, можно
считать более «оптимистическим», и такое отличие сохранялось примерно до XVII века, когда категории католического богословия стали
оказывать серьезное влияние на православие (особенно это влияние стало сильным
в XIX веке, когда многие труды и катехизисы по православной
догматике писались с прямой оглядкой на разработанные католические схемы).
Интересно
проанализировать выявленные отличия в духе Макса Вебера, а именно, проследить,
как социальные практики в православном и католическом обществах соответствуют
конфессиональным особенностям. Ведь, как отметил Дмитриев, например, учение о
грехе блаж. Августина входило не только в нормативное (на доктринальном
уровне), но и в «переживаемое христианство»: представление об испорченности
человеческой природы отражалось на сознании каждого католика и, соответственно,
и на его поведении. В качестве примера Дмитриев сослался на рекомендации
кальвинистской литературы (кальвинистское учение сильно зависело от Августина и
в некотором смысле «радикализовало» его), в которых необходимость физически
наказывать ребенка (то есть попросту бить его) обосновывалась именно тем, что
его природы испорчена «первородным грехом».
По словам Дмитриева, социальные последствия тех или
иных конфессиональных особенностей проще прослеживать не на макроуровне,
где они перекрываются другими (географическими, этническими) факторами, а на микроуровне, на примере отдельных городков или приходов.
Опять же, приводя в пример кальвинизм, Дмитриев указал, что с его
распространением в Женеве резко упало количество внебрачных детей.
Если же говорить не о локальных, а о глобальных
последствиях христианской религии для общества, то Дмитриев совершенно верно
отметил, что «христианская (а, вернее, католическая и
выросшая из нее протестантская) дисциплиниризация породила европейский Модерн».
Ориентируясь на этот тезис, участники прошедшей
встречи заключили, что Модерн (под ним понимается комплекс экономических
социальных институтов и практик, таких как демократия, свободный рынок) в
России приживается (и будет приживаться) с трудом.
Ведь определяющее значение для российского (а также белорусского и украинского)
общества играло православие, дисциплинирующая роль которого была существенно
меньше, чем роль католической церкви (и протестантских церквей) в странах
западной Европы. Возможно, это связано с тем, что православная церковь,
зависимая от государства, в российской
истории практически никогда не имела такой самостоятельности, какой обладала
католическая церковь в Европе до Нового времени.
Впрочем, не стоит забывать, что,
несмотря на серьезные различия, католическая и православная антропология по существу
своему достаточно схожи, и если в православные общества самостоятельно не
вступили в эпоху Модерна, а были вынуждены экспортировать его извне, то это
вызвано скорее не мировоззренческими особенностями, но особенностями
функционировании православной церкви как социального института (хотя это, в
свою очередь, тоже может быть связано с особенностями православного восприятия мира и человека).
В любом случае, эта тема нуждается в дальнейших
исследованиях. Ей нельзя отказать в актуальности: ведь чтобы понять (и оценить)
особенности российской действительности, нельзя забывать и о российской
истории, о ее различиях и сходствах с историей европейских стран.