Александр Храмов

Фрагмент из книги «Язычество и христианство».

Из главы 2. «Неоязыческая философия и христианство: Традиция и Благая Весть».

 

 

Федор Гиренок.

У Розанова той «дверью», через которую он вводил или, наоборот, в которую спроваживал все вопросы своей философии, был пол – он или отталкивался от проблемы пола или упирался в нее в результате своих рассуждений. У Федора Гиренка такой дверью является слово.

И в этом он лишь продолжает традицию философии ХХ века, одним из центральных вопросов которой был вопрос о человеческом языке, о речи, словах, текстах. Насколько познание и вообще все наше существование, индивидуальное и коллективное, обусловлено структурой языка?  Ведь язык – это не только средство, которым мы можем пользоваться как угодно, используя его в каких угодно целях. Язык – сам действующая сила, он оказывает влияние на все наше существование: мы говорим только о том, о чем можно сказать, мы понимаем только то, что можно высказать. А это «можно сказать» от нас не зависит, оно дано нам вместе со структурами языка. Эти же структуры опосредуют наше бытие в мире. Как говорил Поль Рикёр, «способность говорить – это не то, чем мы располагаем, а то, что располагает нами» («Религия, атеизм, вера»). Человек во многом существует через слово, словом он обозначает даже то, что нельзя высказать словами, и без этой словесной метки оно перестает для него существовать, перестает быть сферой его существования и действия.

Так что слово в человеческом существовании значит не меньше, чем пол. И в «двери» философии слова Гиренок неизбежно сталкивается с проблемой соотношения язычества и христианства.

 

Биография Гиренка незамысловата. Родился Федор Иванович Гиренок 17 марта 1948 года на Алтае. В 1971-1976 годах учился на философском факультете МГУ. Там же с 1999 года и до сего времени – профессор кафедры философской антропологии.  Вообще нельзя сказать, что Гиренок – фигура общепризнанная. Тех, кто его знает, можно разделить на «гиренкофилов», видящих в провозглашаемом им археоаванграде будущее русской философии, и «гиренкофобов», считающих его философию полной чушью. Мы не разделяем обе эти крайности. С одной стороны, «археовангард» Гиренка вряд ли содержит в себе потенциал для того, чтобы стать каким-то широким течением в русской мысли – слишком уж он завязан на личности его создателя. С другой стороны, философия Гиренка, несмотря на нарочитую туманность изложения, довольно целостна и последовательна и, безусловно, представляет интерес.

 

Философия Гиренка, как и философия Розанова, строится на сакрализации быта. Не зря некоторые называют философию Гиренка «чаёвничающей философией». Гиренок чаевничает не только в жизни. Он сидит у окошка и пьет чай с вареньем и в своей философии. Он, вслед за славянофилами, хочет видеть мир как чаепитие родственников. «Вот соберутся родственники вечером. Что делать? Чай пить. С вареньем. Чаепитие располагало к разговору. Бессмысленным говорением за чаем рождались смыслы русской философии»[1]. И потому у Гиренка, чаевничающего философа, там, где должен быть смысл, пыхтит, как медный самовар, до-словное. Дословное стоит в центре пересечения всех смысловых линий его философии. В дословное Гиренку довольно удачно удается поместить  всю суть языческого мироощущения. «Мир насыщен жестами. Словами дословного. Если слово принадлежит сознанию, то это понятие. В нем мысль связана со словом. Сознание закидывает мир словами. Обволакивает его речью. Спасение мира от силы слова в дословности жеста. В глухонемой связи быта, которой держится язык подлинного. То есть он держится не порядком сознания, а порядком быта» (Курсив мой – А.Х.)[2]. Итак, дословность – это первичная реальность, основанная на порядке быта. Быт, то есть определенный способ хозяйствования и уклад семейных отношений, стянутый скрепой традиции, и образует тот костяк языческого рода, вокруг которого нарастает поколение за поколением. Традиция не предполагает личного решения и не зависит от него. Наоборот, через традицию личность становиться средством реализации не своего, полученного от предков. Слова же, не связанные с бытом, зависят как раз от личности. Если личность не всегда может что-то свободно сделать, то, во всяком случае, она всегда может что-то от себя произнести. Сказать то, что никто до нее не говорил. И потому, раз личность связана со словами, а личность для язычества не подлинна, а подлинен род, то и слова в языческом мироощущении есть нечто вторичное.  Слова, по Гиренку, – это симуляция, ими можно играть, они меняют свое значение. Где слова – там и условности. Быт же неизменен и безусловен, чайник остается чайником везде – и в России, и в Европе, и в Африке. Дословное строится на жесте и на «немой речи». Жесты: погладить, ударить, налить чаю, передать сахар – везде одинаковы, так как есть непременная составляющая быта. А «немая речь» - это, по Гиренку, те немногие слова и восклицания, которые нужны нам в быту и весь смысл которых сводится к обозначению бытовых предметов и отношений. И потому она не нуждается в какой-то рефлексии. «Немой речью» нельзя что-то исповедовать, ей можно только жить. «Передай хлеба», «аа!» – вскрик от случайного прикосновения к горячему предмету - вот «немая речь». Она влечет за собой жест, а не сознание.

Розанову тоже было свойственно пренебрежительное отношение к слову, связанному не с бытом («немая речь»), а с убеждениями. «Я сам «убеждения» менял, как перчатки, и гораздо больше интересовался калошами (крепки ли), чем убеждениями (своими и чужими)»[3]. То есть для Розанова, как и для Гиренка, быт подлиннее слов. Христианство же всегда придавало огромный смысл слову. Слову, не умещающемуся в немую речь. Слову исповедальному. Сколько, например, в истории христианства было сломано копий вокруг слова «единосущие» и вокруг остальных догматических формулировок. Христианство требует от человека свободы. А как раз слово, не связанное с бытом, а связанное с исповеданием веры, и требует от человека величайшего усилия свободы. Ведь, чтобы назвать калоши калошами, или попросить передать сахар, большой свободы не требуется. Свобода нужна там, где человек отправляется в мир, несводимый к природному и бытовому порядку. Ведь вера, по словам апостола, есть «уверенность в невидимом» (Евр. 11:1). И только от свободы человеческой зависит, выразить веру так или иначе. Работа над словом была следствием напряженного опыта ориентировки в тех пространствах свободы, которые были открыты перед человеком Благой вестью, но совершенно невозможны для человека традиции. Ведь традиция и означает, что в человеке главное обуславливается не его свободой, а его привязанностью к укладу быта.

 

Сам Гиренок подчеркивает связь дословного с архаичным универсумом. «Явления культуры распознают дословность по меткам. К этим меткам на уровне тела относятся: низ, архаика, почва, примитив, жажда крови, крик, жертва, тайна, дом, быт, повседневность»[4]. Вот вполне исчерпывающий список реальностей языческого мироощущения.

А, личность, как мы уже говорили, связана со словами.  «В мире две стороны. Внешняя и внутренняя. Внешняя – это только внешность. Что-то поверхностное. Лицо»[5]. Дословное – это глубь, выплывая из которой, человек попадает на поверхность, в пленку культуры, в слова, становится посторонним по отношению к роду, из которого выбрался. Что высовывается из рода, из целого, из быта, из дословного – есть личность. Она связана со словами. «Личность как симулятивная структура сознания подавляет в себе дословное». Вот оно, языческое понимание личности как поверхности, о котором мы уже говорили.

 

Гиренок смотрит на мир из дома, из глубины дословного. Он – язычник. Его раздражает личность, как раздражают домоседа посторонние («ходют тут всякие»). «Для меня личность – это мусорная корзина, в которую сбрасываются словесные отходы культуры и цивилизации. Проблемы антропологии решаются мусоровозом. Сохранение и дление в себе человеческого не связано с личностным актом»[6] (курсив мой – А.Х.).  Вот подлинно языческая установка. Человеческое не связано с личностью, оно связано с человеческим бытом, а где быт, там и род, там и дом. Человеческое в человеке определяется его жилищем и его родней.

Община есть органичная форма существования языческого общества. «В общине личность не нужна. Здесь она приносится в жертву. Общество реализует право, договор, а община требует братства, то есть соучастия в целом. А там, где целое, там и жертва»[7]. В общине – не «личная ответственность, а круговая порука».

Личность, по Гиренку, – это ненужное сцепление слов, шелуха, которая только мешает жизни рода, целого. Целое требует жертвы, крови. На алтарь рода приносятся отдельные люди. Без отрицания отдельных людей нет движения поколений.

Гиренок говорит: «у личности нет внутренних состояний. Нет глубины»[8]. Но надо помнить, что все слова Гиренка – это речь дословного, и тем они особенно интересны, что искренне выражают отношение дословного к личности, носят характер свидетельства. Если бы Гиренок считал себя язычником, он бы неизбежно стал играть словами, маскироваться. Но он назвался православным и, избежав тем самым необходимости защищаться от христиан, может откровенно излагать свое языческое мироощущение. 

В самом деле, с точки зрения рода, в личности нет глубины, ведь глубина есть только в роду, в быту, и человек может приобщиться к ней, только врастая в дословное, а личность вышла из рода, стала посторонней. Как в ней может быть какая-то глубина?  Да, в личности нет глубины рода, она не врастает в поколения, за ней не стоят уже предки и сакрализованная повседневность. Но в личности открывается бесконечность, которой нет в дословном, в родовом языческом мире, в доме. «Быт дома накладывает запрет на существование в нем бесконечности. Этим запретом существует традиция. Вернее, традиция и есть этот запрет. Прирученность к привычке. К ритму быта. Вот дом. И у входа в обыкновение дома стоят двое. Гармония и число. Они не пропускают в обозримый дом необозримую бесконечность»[9]. «В доме вяжущие связи быта. Они окружают. И у тебя нет никаких перспектив. А вот посторонний. У него соблазняющие перспективы. И бездомное тело»[10].

Всё так. Вылезая на поверхность из норы родового бытия, становясь личностью, человек теряет глубину, отягощенность родовыми связями, бытом. Но это не значит,  что бытие личности поверхностно, симулятивно. Ей открываются бесконечные перспективы, легкость бытия, и бездомность, безбытность становятся ее важнейшими преимуществами, в то время как для рода это - ругательные слова. Вспомним евангельские слова: «будьте как птицы небесные, которые не сеют и не жнут» (см. Лк 12:24). И еще: «негде преклонить голову Сыну Человеческому» (Мф.8:20). Христианство открывает человеку личность, легкость бытия, не отягощенного никакими связями с родом. Христианин –  всегда посторонний. «Вы не от мира сего». Христианин не врастает в этот мир. Он выходит навстречу Богу, открывает Ему двери своего дома, тем самым впуская в него бесконечность.

 

Язычество неизбежно предполагает сакрализацию быта. Быт – это способ существования рода. Он держится традицией. Без традиции нет единообразия поколений, которые и составляют род. Сыновья должны жить так же, как отцы и деды. Иначе не будет рода. А традиция, как раз и навсегда установленный порядок быта, хозяйства, немыслима без сакрализации, то есть признания ее святости. Традиция держится всеобщим признанием ее святости и превращается в ритуал. Если не будет этого, традицию сможет поменять любой по своему усмотрению.

А что такое святость традиции? Это соответствие ее мировому порядку. Без такого соответствия безусловному миропорядку традиция будет всего лишь условным человеческим постановлением. Но в том то и дело, что традиции не устанавливаются каким-то «общественным договором», их находят. Сначала традиция медленно, скрытно прорастает из глубины быта, и, благодаря этой постепенности, никто уже не может вспомнить, когда же она возникла. Всякий вновь родившийся находит традицию, понимает, что до него она уже была. Но святость традиции не обусловлена тем, что она просто долго существует, это лишь скорее подтверждение ее святости. Святость – как уже было сказано, это соответствие безусловному миропорядку. Святость вытекает из него. Между миропорядком и традицией существует нерасторжимая связь. «Что внизу, то и наверху». Исполнение традиции гарантирует существование мироздания и наоборот. Здесь работает логика соответствий, о которой мы уже говорили в первой главе.

Ясно поэтому, что при языческой установке сознания мир действительно понимается как дом. Священная традиция как неизменный порядок родового быта (а род, понятное дело, существует в доме) должна быть связана с мироустройством. В итоге мир становится в чем-то человеческим жилищем. «Дом как выражение тихой повседневности быта образует пространство невербальных очевидностей. Обыкновение. Невербальная очевидность обыкновения делает мир обозримым. Обитаемым. Ведь обживать можно обозримый мир, то есть построенный на визуальных и слуховых метафорах. Не слово, а ухо лежит в основе этого мира. Или глаз. Вот мир. А вот мое тело. И мир подобен моему телу»[11].

Таков путь сакрализации, абсолютизации быта в язычестве, превращения всего сущего в дом. Язычник смотрит на мир из своего дома и тоже видит в нем дом. Дом находится в центре мира.

«Мы живем, как должно» - это языческое сознание делает возможным многократное повторение и воспроизведение социальных связей. Каждое новое поколение их возобновляет. Поэтому время язычества бежит по кругу. Языческий мир – это стабильное образование, которое никуда не движется. Оно может двигаться по кругу, повторяя циклы, возрождаясь и погибая, но в этом движении не возникает ничего нового. «Ничто не ново под луной».

Понятно, что личность, вырываясь из рода, отказываясь участвовать в возобновлении родовых связей, нарушает традицию и тем самым разрушает весь языческий мир. Нет традиции – тогда быт условен, тогда мир уже не соответствует дому человеческому и сам перестает быть домом. Личность, минуя традицию, сама вступает в связь с Богом и тем самым прорывает мир-дом. Она уже более не признает безусловности быта, хозяйства, социального устройства. Она ото всего этого свободна. Глубокая ошибка приписывать христианству и православию сакрализацию какого-либо социального устройства. Мол, быть православным – это быть монархистом, верить в общинное землепользование и т.п. Это – совершенно не так. «Воздайте Богу Богово, а Кесарю – кесарево». То есть Богу мы не воздаем, воздавая кесарю, и наоборот. Христианство не признает безусловности каких-либо человеческих постановлений. Христианство – не язычество, оно не сакрализует того или иного типа социального устройства. Признание условности человеческих установлений – не значит анархизм. Просто христианин, в отличие от язычника, никогда не будет до последнего цепляться за ту или иную форму общественной жизни, ведения хозяйства.

Христианство разрушает языческий сакрализованный мир-дом, из глубины родовой традиции зовет к бесконечности личной свободы. Христианин – метафизически бездомен. То есть он, как и все люди, живет под крышей, но его собственное жилище для него – это не святилище, а лишь защита от непогоды, оно не обладает более религиозным смыслом. Дом христианина – на небесах. Родина – в Царстве Божьем. В мире же он странник и прохожий.         «Верою и сама Сарра (будучи неплодна) получила силу к принятию семени, и не по времени возраста родила, ибо знала, что верен Обещавший. И потому от одного, и притом омертвелого, родилось так много, как [много] звезд на небе и как бесчислен песок на берегу морском. Все сии умерли в вере, не получив обетований, а только издали видели оные, и радовались, и говорили о себе, что они странники и пришельцы на земле; ибо те, которые так говорят, показывают, что они ищут отечества. И если бы они в мыслях имели то отечество, из которого вышли, то имели бы время возвратиться; но они стремились к лучшему, то есть к небесному; посему и Бог не стыдится их, называя Себя их Богом: ибо Он приготовил им город». (Евр. 11:11-16)

На что, как не на разрушение сакрального языческого дома и его гармонии, который отгораживает человека от бесконечности Царства Божьего, направлена следующая заповедь Спасителя? «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку - домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10:34-37)

«Еще другой сказал: я пойду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне проститься с домашними моими. Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия». (Лк. 9:61-62). Нельзя оглядываться назад, возвращаться к роду. За человеком более ничего не стоит. За ним нет глубины языческого дома.

Вот юноша просит похоронить своего отца. Нет, отвечает Спаситель, «пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Должны быть разорваны любые связи с родом и его продолжением «за границу смерти» - с миром духов. Род начался с того, что человек стал хоронить своих предков и поклоняться им[12].

 

Подойдем к вопросу о связи рода и дословного, личности и слова с другой стороны. Ведь тут важен не только аспект личной ответственности и неповторимости, выражаемых в слове, о чем мы сказали чуть раньше. Важна и коммуникативная функция слова, осуществляемая им связь между двумя личностями.

Но в роду такая коммуникация не нужна, потому что там нет личностей. В родовом целом все едины. «Симуляция упраздняется слиянием говорящего и слушающего в единстве дословного»[13]. Единство дословного – это и есть род. В нем невозможен диалог. Отдельные люди, как части родового целого, не могут вступить в непосредственную, личностную, диалогическую связь между собой, иначе целое развалится. Связь между частями осуществляется опосредованно, через целое. Она основана не на любви, а на традиции. А традиция и есть закон, по которому строятся отношения между частями целого. Традиция – это отсыл, отнесение связи вот с этим человеком к целому, к роду. В дословном нет коммуникации, немая речь – это поддержание традиции быта и родоплеменных отношений, не более. В глубине рода все слиты воедино. Там можно обращаться только к роду.  В глубине нет лиц, там все срослись в одно тело, в живой комок плоти.

Слово же предполагает отделенность людей друг от друга, предполагает личность. Я же не обращаюсь со словами к своей ноге или руке – они и без всяких слов поймут меня. И если я сросся с другими в одно живое тело – говорить, то есть произносить осмысленные слова, не нужно. Достаточно промычать, пробурчать и тебя почувствуют. Хороший пример «немой речи русского крестьянина» можно взять из романа «Отцы и дети». «А мы могим…тоже, потому значит…какой положон у нас, примерно, придел». Немой речью ничего не говорят, ей отсылают к целому. 

А слово – это пространство понимания, остающееся между свободными личностями, но тем не менее не предполагающее их радикальной разобщенности. Ведь это пространство устроено так, чтобы осуществлять связь между свободными личностями. Срастание же бессловесно. Там нет такого пространства и дистанции между людьми.

 

Отделенность от других есть непременное условие того, что эти другие будут ценны для меня сами по себе, как такие, а не как средство для меня самого, для сохранения той целостности, в которую я вместе с ними включен. Если и я, и другие люди являются частями какого-то «организма», то, чтобы этот «организм» не умер, и я, как его часть, не умер бы вместе с «организмом», я, конечно, буду заинтересован и в существовании других частей, без которых «организм» бы погиб. Однако эта заинтересованность есть лишь опосредованный эгоизм, а не любовь: я в конечном итоге заинтересован в других не ради них самих, а ради самого себя же. Другие есть средства для поддержания «организма», «организм» есть средство для поддержания моего существования. «Организм» здесь выступает лишь как оптимальная форма удовлетворения эгоизма всех.

Чтобы возможна была искренняя, непосредственная связь между людьми, не должно быть какого-то общего начала над ними, от которого бы они зависели в своем существовании. А разделенность уже требует слова, как средства коммуникации между независимыми личностями, немая речь возможна только в «организме».  Да, необходима утрата непосредственности (наива, примитива) родовой, «организменной» жизни, чтобы понадобилось слово. Но что в этом плохого?

«У тела дословности нет лица», отмечает Гиренок.  А что же остается у тела, когда у него нет лица? Говорить стыдно…Надо полагать, что у тела дословности, помимо всего прочего, есть большое и упитанное брюшко. Ведь «повседневность непрерывно возобновляет потребность в состоянии сытости».

Но тела, у которого нет лица, быть не может. Тогда это уже не тело, а самовар. Ни лица, ни спины – круглый. Но есть тела, у которых лицо-то есть, но оно перестало быть лицом. А стало просто фасадом, вывеской, оно уже ничего не выражает, не живет. Тело с таким лицом называется  трупом. А если оно живое – то растением, чурбаном, деревяшкой. Мычит такое тело в летаргическом сне. И это мычание и есть немая речь.

Человек дословного становится деревом. Он бессловесен. Не случайно так часто у Гиренка повторяются слова «врастает, прорастает». А у живого, сознательного человека есть слово. Дерево тоже живое, но оно живет растительной, «ризомной» (Ж. Делез) жизнью. Человек должен все время доказывать не только лишь, что он – не штифтик, но и то, что он – не овощ.  Первое он доказывает своим капризом, второе – своим словом.

Вот я страдаю. Я мычу, корчась от боли, стенаю. Это – немая речь. И я не лучше дерева, которое зарастает рану, истекает смолой. А если у меня – слово, я могу и обругать свою боль, и посмеяться над ней. Слово громом гремит во вселенной. Я могу молиться, я могу проклинать. Слово не встраивается в природный мир звуков - рева, карканья, стонов. Слово не вырывается, а произносится. Я имею власть над своим словом. Если у меня есть слово – ни мир, ни род больше не могут на меня претендовать. Я могу все назвать, все обозначить. А то, что можно назвать, уже не страшно. А там, где нет страха, может быть любовь. Или хотя бы понимание.

 

В заключение стоит сказать, что содержание философии Гиренка – апология дословного – определяет и довольно туманную, часто невнятную форму изложения его мыслей, в которых речь становится немой речью, а мышление – не понятийным, а клиповым. Ведь с позиций дословного (а философия Гиренка есть его оправдание) невозможно говорить словами, это означало бы предательство дословного. До-словное как такое нельзя высказать словами, его можно только картировать, нарисовать. Но книга состоит из букв,  словами рисовать нельзя. Но из этого тупика существует выход. Текст из набора понятий можно превратить в заговор. А заговор и есть немая речь, то есть речь, которая звучит, но не означает. Ее действие – это действие не на смысловом уровне, а на уровне созвучий. Ведь, по Гиренку, не слово, а ухо лежит в основе этого мира. Тексты Гиренка – это заговоры. «Чаадаев – чад ада», «понятие – это рефлексивная сороконожка, у которой осталась одна ножка», «на существование границы, отделяющей бытовой порядок от хаоса, указывает и чур, то есть пращур, запрещающий что-либо делать чересчур». Так что невнятность Гиренка – это не его недостаток, а его дань последовательности. Поэтому мы уже говорили о том, что его философия довольно-таки целостна.